В России бережно хранят советскую ещё традицию — наказывать людей путём помещения их в психиатрические лечебницы. В частности, это наказание очень широко применяется к детдомовцам, которых воспитателям не удаётся контролировать с помощью физических побоев и помещения в изолятор.
Один из моих старых френдов записал на диктофон архилюбопытный рассказ воспитанника детского дома, который испытал все прелести карательной психиатрии на собственной шкуре. Сейчас бывшему детдомовцу уже 27 лет, у него в жизни всё хорошо. Однако то, что происходило с ним двадцать лет назад, он вспоминает без особой теплоты в голосе:
Запись даётся в сокращении: из неё вырезаны повторы и маловажные места. Расшифровку записи читайте ниже.
--- Начало ---
Меня зовут Женя, я живу в городе Москве. Мне сейчас 27 лет, я не женат, детей у меня нет. Пока нет. Я работаю, раньше учился в ПТУ. Из родственников общаюсь только с сестрой: она замужем, у неё есть ребёнок. Наташа тоже живёт в Москве. С другими родственниками отношения не сложились.
Детство
Детство я очень хорошо помню. Многие не помнят, а я очень хорошо помню своё детство. Где-то от четырёх до пяти, наверное.
Я жил в пятиэтажке, там и троллейбус ходит, и трамваи. Родился и жил фактически в этом месте. Жили у нас совершенно разные люди. Из СНГ, например, бывшие татары были. Друзей со двора помню до сих пор. Дружил я с девочками и с мальчиками. Валера, Лёша, Маша, Ира… с ними я общался, гулял, играл в салки и прятки, в казаки-разбойники, по гаражам бегали, ну и всякой такой фигнёй занимались. Зимой катались на горках, на санках (в Измайловском парке). В кинотеатр ходили, мороженое ели.
Я ходил в детский сад, регулярно убегал оттуда. Убегал, потому что мне не нравилось, что меня держат в каком-то определённом месте. Мне хотелось или домой или гулять.
Дома обстановка была нормальная. Я жил с мамой, мама была уже разведена на тот момент с папой. Когда я родился, папа жил уже отдельно, с другой женщиной. Папа к нам приезжал, привозил подарки, всякие там угощения, гостинцы. Мама реагировала нормально, была не против нашего общения, никаких конфликтов на эту тему не помню.
Мама приходила с работы уже поздновато, иногда моя сестра нам готовила, иногда я сам готовил. Сестра у меня сводная: мать у нас одна, а отцы разные. Её отец жил где-то неподалёку, на то время уже с другой женщиной. Его я редко видел, и он ко мне относился плохо, он не воспринимал меня вообще как своего ребёнка.
Сестру зовут Наташа, отношения с ней были хорошие. Дружили, гуляли, она меня забирала из детского садика. Сестра меня старше на пять лет. Когда маму убили, нас распределили по разным детским домам. Мы с ней непохожи, она похожа больше на своего отца, а я похож больше на маму.
Летом ездил к папиной маме, моей бабушке, её тоже звали как меня. К ней ездил на лето, к маминому брату ездил, в деревню там. И за границу возили, вроде бы. Зимой, в основном, к бабушке, но и летом тоже мог. А так в Италию меня возили. Сестра мне про это рассказывала, я сам-то не помню.
Бабушка жила в Москве, на станции метро «Пражская». Ещё мы ездили в подмосковье. На машине нас встречал дедушка моего друга, который тоже там рядом жил. На волге нас возили туда, на большой.
Гости ко мне приходили редко, наоборот, мы в гости часто ездили. На Щёлковскую, где моя сестра сейчас замужем находится, ходили к тёте Любе, кажется.
Смерть матери
Мама работала. Начинала вести предпринимательскую деятельность. Когда мне исполнилось шесть лет, мою маму убили. Отец моей сестры тоже занимался предпринимательством — может быть, там какой-то был делёж, но я же был маленький, ничего не помню. Но что-то в любом случае делили.
Когда мама погибла, была, скорее всего, осень. Снега не было, но листья были опавшие. Когда это произошло, появился брат отца сестры, дядя Андрей. Наши с сестрой отцы в нашей судьбе участия не приняли. И нас распределили совершенно непонятно почему по разным детским домам. Её отправили на 15-й детский дом, который находился рядом с домом, а меня почему-то в 3-й детский дом, который был в городе Бронницы под Москвой.
В детский дом меня отвезла бабушка, на электричке. Кто решал, что нас надо отдать в детский дом, я не знаю. Наверное, родственники. Дядя Андрей, может быть. Может быть, папа её поучаствовал скрытно в этом мероприятии.
Отвезли меня в детский дом практически сразу после смерти матери. Я не жил ни у отца, ни в каком-либо другом месте. Это была глубокая осень, а снега ещё не было. Мне было шесть лет.
Детский дом № 3
Встретили меня в детском доме не очень доброжелательно, там была установлена своеобразная детская дедовщина.
Детский дом представлял из себя каменное здание с населением в сто человек. Выглядел он как школа сейчас обычная выглядит, только повыше — четырёх/пятиэтажное здание белого цвета, окружённое железным забором. Жили мы в «палатах», в каждой палате находилось человек по 10-15. Спали на обычных таких решётчатых кроватях. Рядом с кроватями стояли тумбочки.
Режим дня — подъём примерно в восемь, умываться, потом на завтрак всем. После завтрака либо в школу, либо на зарядку.
В первый класс я пошёл уже в детском доме. В классе было двадцать человек. Мальчиков больше: девочек было всего три. Мы были разного возраста, кому-то шесть было лет, кому-то семь, кому-то восемь.
Нас учили воспитатели. Я помню, была такая Надежда Петровна. Учителя были совершенно разные. Учился я в первом классе хорошо, четвёрки, пятёрки, в основном. По ИЗО, по математике, по-русскому учился на хорошие оценки.
Все развлечения находились в самом детском доме: кинотеатр и дискотека. Местные жители к нам не приходили, мы с ними не общались. За пределы территории можно было выйти только с воспитателем, гуляли на специально отведённых местах. Если же выходить самовольно, то, конечно, можно было и в лес пойти.
В самом детском доме у меня появились новые знакомые — два брата, которые жили в одной палате со мной. Кроме них я почти ни с кем не общался.
В свободное от учёбы время были выходные дни — суббота/воскресенье, как обычно. Проводили мы их в детском доме, иногда могли ездить на экскурсии. Либо в Москву, либо в какой-нибудь музей. Либо на Манежную площадь, либо в Политехнический музей, либо в Мавзолей.
На новогоднюю ёлку мы ездили в Кремль, нам там дарили подарки. Летом три месяца мы проводили на море, в Анапе. Учёбы там не было, просто отдых. Лагерный режим. На море мне очень сильно нравилось. Там мы тоже ездили на разные экскурсии, водопады, всякие достопримечательности.
Первый класс я закончил в третьем детском доме. Потом мы съездили на море, а по приезду моя бабушка, которой тяжело было ездить за сто километров от Москвы до детского дома, меня попросила перевести поближе, в Москву. И осенью меня перевели в 69-й детский дом, на Ленинском проспекте.
Детский дом № 69
В 69-м детдоме было тогда очень мало народу: я оказался восьмым или девятым ребёнком. Туда только набирали детей. Попал я во второй класс. Уезжать из третьего детского дома было нелегко, потому я что уже обзавёлся там знакомыми, а на новое место было ехать как-то боязненно.
Воспитатели были разные. Отношение к ребёнку зависело полностью от воспитателя. Попадались среди них и хорошие, но, в основном, были злые. Плохо относились. Средний возраст у них был лет тридцать пять, в основном, это были женщины. Из мужчин — только физрук и охранники, а в основном — женский персонал.
Директора детских домов менялись у нас. Когда я попал в 69-й детский дом, там была директором молодая женщина, которая всем воспитанникам очень нравилась. Она была добрым человеком. А потом её почему-то уволили. Она сказала, что уходит, так как сверху ей приказали уйти. Я тогда учился во втором классе.
Вместе с новым директором, мужчиной, политика изменилась полностью. И воспитатели сменились, и завхоз тоже поменялся. Еда стала хуже, одежда тоже хуже. Меньше стало поездок, всё стало по-другому.
Мы видели жену директора, его ребёнка — ребёнок ходил в тех вещах, в которых мы по идее должны были ходить. Нам же давали что-то заношенное, непонятно откуда взятое. То, что выделялось нам, куда-то исчезало.
У детских домов были разные спонсоры, и ещё каждому ребёнку там должно было по идее по 50 рублей в месяц выдаваться на руки на личные расходы. Естественно, этих денег никто не видел. Когда кому-нибудь случалось провиниться, то говорили — «вот из-за этого человека вы лишаетесь этих денег».
У нас был вначале автобус, иномарочный, потом его продали и появился «ПАЗик». Одновременно с этим директор сменил свой запорожец на иномарку.
Я попал во второй класс, а остальные дети уже учились, началась программа. Мне говорили просто — сиди и слушай. За время учебного года набралось уже достаточно людей, человек сорок, может быть, а к концу года уже сто было. Брали до пятого класса, максимальный старший класс — это был пятый.
Дети сами убирались в своих палатах. Был график «дежурный», когда кто убирается. Так же и в столовой — кто раздаёт (накрывает на стол), кто убирает. Всё по графику. Поварами были взрослые женщины. Ещё были «поваришки» — дежурные, помогавшие на кухне и в столовой.
Год я провёл в этом детском доме, съездил один раз на море. Поступил во второй класс, но долго я там особо не учился, потому что в этот детский дом поступил Стёпа, а он был побежником — постоянно сбегал. И я начал с ним бегать из детского дома.
Побеги
Почему я решил бегать? Потому что мне не нравился распорядок дня и режим. Дома, до шести лет, я жил свободно и меня никто не напрягал. В детском же доме всё было не так как дома, естественно. Мне это не очень сильно нравилось, и я решил тоже бегать. Как раз я перешёл во второй класс и вот начал бегать.
Стёпа убежал в первый же день. Я вначале не бегал, а потом убежал вместе с ним. Он меня не уговаривал, просто для меня это было что-то новое и хотелось попробовать. Заботу взрослых я особо не чувствовал, только унижали взрослые, называли меня «особо одарённым», матерились, говорили, что родители алкаши и всякая такая фигня. Дескать, мы и оказались в детском доме, так как наши родители — пьяницы.
Итак, мы убежали вместе с моим другом, со Стёпой. Ну и ещё взяли с собой человека одного. Было начало зимы, конец осени. Побежали в центр Москвы, на Киевскую. Попрошайничали деньги, побирались по МакДоналдсам. Ночевали мы в подъездах, или на чердаках или в подвалах. Где приходилось.
Некоторые прохожие нам сочувствовали, помогали деньгами, покупали еду. Некоторые говорили «иди воруй». На улице, да, было веселее, потому что мы могли делать всё что угодно, спать во сколько угодно ложиться. Курили сигареты. Когда мы познакомились с панками на старом Арбате, они научили нас нюхать клей «Момент».
Первый раз на свободе мы были неделю, второй раз — две недели. Ну, как милиция ловила, так и приходилось сбегать. Милиция нас ловила, так как мы грабили палатки и пьяных людей, воровали, занимались беспределом. Так приходилось — ну а что делать-то? Это выживание. Если бы милиция не ловила, мы бы постоянно бродяжничали.
Когда нас привозили, мы сначала милиции рассказывали, что к нам там плохо относятся, что бьют, унижают. Воспитатели перед милицией, естественно, говорили, что это мы такие — «неисправимые». А потом, когда нас милиция передавала обратно в детский дом, воспитатели нас били, наказывали.
Били ремнём, чем попало. Запирали в изоляторе: в специальной комнате с решётками на первом этаже. Закрывали там бывало на неделю, бывало на две недели. При этом кормили в изоляторе очень плохо, один-два раза в день.
Да, вот те менты, которые нас ловили на Арбате, они кормили пирожками. Они у хачиков брали пирожки, шаурму, колу, какую-нибудь такую еду. И, в принципе, нам в ментовке было даже веселее, чем в детском доме. Нас там особо никто не ругал и мы делали, что хотели. И ели даже вкуснее.
Когда мы убегали, мы знали, что в итоге нас поймают в любом случае. И ещё мы знали, по рассказам детей из других детдомов, что нас потом будут класть в психушки, колоть аминазином и всякой такой фигнёй.
Напротив 69-го детского дома, через футбольное поле, находился 62-й детский дом. Там были старшие ребята, которые рассказывали, что их клали в психиатрические больницы, кололи аминазином и другими препаратами. Они уже были выпускниками, им было лет по двадцать было уже. Там Андрей был, других имён не помню уже. Выпускники нормально к нам относились, сочувствовали нам, но они ничего не могли поделать, так как они зависели полностью от своего детского дома.
Они учились в каких-то колледжах, ПТУ. Ночевать им приходилось в детском доме: они ждали получения квартир. Родители у кого-то были, у кого-то — нет. Кто-то был круглой сиротой, от кого-то отказались. К кому-то приезжала бабушка, к кому-то и мама приезжала. Кого-то даже забирали из детского дома. У кого-то полностью были родители. А так, в основном, сироты.
Детский дом № 62
После третьего класса меня перевели из 69-го в 62-й детский дом, сразу в пятый класс.
В 69-м была программа школьного обучения один-и-три, а в 62-м — один-и-четыре. Один-и-три это более усложнённая, а один-и-четыре — это уже практически для умственно отсталых. Всех побежников, кто бегал из 69-го, перевели в 62-й. Я перешёл сразу из третьего класса в пятый класс.
Но друга Стёпу, с которым мы бегали со второго класса по третий, никуда не перевели, так как в 62-й его не хотели брать. В 62-м у меня были друзья — Юра, Илья, Стас. Они не бегали, боялись бегать. Я с ними общался только в детском доме.
В 62-м я вначале учился, но потом тоже начал бегать. Большую часть времени я проводил в бегах. Бегал вместе со Стёпой, так как нас разделяло только футбольное поле. Ещё нашли приятеля постарше, он учился в параллельном, в 5А. На одном этаже с нами жил, его звали Юра. И мы начали втроём бегать.
С утра всех выводили на зарядку, мы на зарядке позанимаемся, потом встретимся, и всё. Школа находилась на улице, у 62-го детского дома, пока дойдёшь до туда, можно свернуть налево и направо. Начали бегать втроём.
Сбегал, так как мне не нравилось отношение воспитателей. Обзывали, ругали, называли «особо одарённым», говорили, что родители — алкаши. Разумеется, всё это происходило с матом. Били детей, издевались периодически. Окурки с молоком заставляли пить, если застукивали, что ты куришь.
Воспитатели с нами уже не могли справляться. Директора фактически не знали, что делать. Давно уже предупреждали нас. В 62-м детском доме работал главным врачом психолог, который ещё параллельно работал в психиатрической шестой больнице на Ленинском проспекте. Мужчина в годах такой, седоватый, дедок. Ещё в детском доме он нам делал уколы, аминазин в изоляторе колол. Он один нам сам и уколы назначал. Потом уже нас начали класть в психиатрические больницы.
На лето мы на море не ездили, вместо этого убегали. На улице было веселей всё равно. С детьми не из детского дома, я общался только у бабушки. К бабушке я иногда ездил на выходные, там во дворе общался с домашними детьми.
Вне своего двора, в основном приходилось домашних детей кидать. Мы воспринимали их как врагов: избивали, отбирали деньги, вещи, всё, что требовалось нам. Ощущение было какой-то несправедливости — почему у этих детей есть и родители и всё как у людей, а мы как белые вороны. У них было детство, а у нас детства не было.
В интернате к нам относились очень плохо. Постоянные унижения, и даже не как в армии, а скорее даже как на «малолетке» какой-то (в детской колонии для правонарушителей), только более свободный режим. На улице мы получали меньше говна, чем в детских домах. Хотя на улицах приходилось попрошайничать, стрелять деньги или доедать объедки из МакДоналдса, либо воровать еду, грабить палатки и магазины. Ещё каким-нибудь криминалом заниматься.
Но всё равно было лучше, чем в детском доме, так как никто тебя не бил, никто не унижал. Менты относились по-разному. Если нас, конечно, догонят, некоторые могли избивать, а некоторые сочувствовали нам. Хотя по большей части плохо относились. Мы старались с милицией не пересекаться.
На Арбате у нас была смена знакомых ментов, они не походили к нам, не забирали. Убегал я круглогодично: получал в детдоме новую казёную робу, и убегал снова.
Отец
Ко мне отец приезжал пару раз, потом оказалось, что я вообще незаконно в детдоме нахожусь, потому что он не был лишён родительских прав. Когда это узнали, меня отдали ему обратно.
Отношения с отцом не складывались. И он не знал, что со мной делать, и я чувствовал, что это мне не родной человек. Хотя я и знал, что это мой отец, но он был чужим человеком совершенно. Он жил с моей мачехой, тётей Таней. Она ко мне относилась хорошо.
Папа меня бил, мы с ним не ладили, я сбегал из дома. И его мама, моя бабушка, решила забрать меня к себе. Хотела взять на меня опекунство, но опекунство не давали, потому что она старенькая была. У бабушки мне нравилось жить, она и одевала меня, и кушать готовила нормально, и гулять можно было.
С сестрой мы не виделись долгое время. Сестра меня пыталась найти, но не могла, так как она не знала, где я нахожусь. Не видел я её, наверное, лет до девяти, а может и больше — я точно уже не помню. Увидел я её только через несколько лет, когда уже находился у бабушки.
Когда я был у бабушки, через интернат мне дали направление в школу 530-ю, на Автозаводской. Это была школа для умственно-отсталых детей. Я туда мог ходить, мог не ходить. Я жил у бабушки, потом мне стал звонить Стёпа. Я сам ездил в детский дом, к Стёпе, к друзьям. И потом мы начали вместе сбегать на улицу. Я сбегал из дома, они из детского дома и мы шатались на улице. Я за компанию бегал, можно так сказать.
Бабушка поначалу мне не разрешала с ними общаться, говорила, что они шпана, занимаются уголовными вещами, хватит бегать, надо учиться… Но я всё равно бегал с ними. Если бы бабушка была не против, они бы у меня оставались бы и жили, а так, да, я не мог их бросить.
Потом бабушка не знала, что со мной делать, обратилась опять в детский дом с вопросом — как ей повлиять на меня, чтобы я не бегал. И там ей посоветовали класть меня в психиатрическую лечебницу. Ей объяснили, что я психически нездоровый человек и что меня надо положить в психиатрическую больницу, лечить. Дескать, когда мы бегали на улицу, мы дышали клеем «Момент», токсикоманили, и это отразилось на нашем здоровье.
Бабушке сказали, что «лечение» пойдёт мне на пользу, что так будет лучше, и что мне в больнице отобьют всю охоту бегать. Она, в свою очередь, говорила мне, что мне будет так лучше.
Психиатрическая больница № 6
Первый раз я находился вообще дома, проснулся, позавтракали, заехал папин брат, дядя Юра, на «Волге», и отвезли меня в 6-ю детскую психиатрическую больницу, на Ленинском проспекте. Меня отвезли туда якобы «на обследование». Проверить голову. Это было летом, я там провёл месяц и два дня.
Встретили меня, зная, что я заранее «побежник». Переодели меня в пижаму, хотя многие дети ходили там в домашней одежде. А тех, кто бегал, переодевали в пижаму. Гулять на улицу не пускали, и я за всё время, что там провёл, ни разу на улице не был. Постоянно в помещении, в палатах.
Там не было дверных ручек, там на отмычках всё было. Открыть дверь нельзя было, пока тебе не откроют. В палате было человек двадцать, кто-то старше, кто-то младше. Палаты делились по группам: наблюдалки, ненаблюдалки, побежники. Поначалу меня определили в палату к «наблюдалкам» — это реальные психи, которые и в самом деле невменяемы. Я плакал, просил, чтобы меня забрали домой или хотя бы перевели в другое место, потому что с этими дикими невозможно было находиться.
Когда оказываешься в палате с реально психическими больными, охуеваешь. Потому что непонятно, и опасаешься немного. С ними общаться невозможно, они даже говорить нормально не могут.
Врач меня осмотрел, узнал, что я «побежник». Сказал, что всё понятно. Прописал какой-то курс лечения. Таблеток мне прописали штук восемь-десять разных непонятных. Я их принимал по три раза в день. Получается почти по 30 таблеток в день. От них всегда хотелось спать, слюни текли, рот постоянно был открыт. Под конец лечения уже всё — дурачком фактически становился. И было на всё наплевать. За то время, что я там находился, месяц и два дня, меня ещё пару раз водили к врачу, на голову одевали какую-то резинку, снимали энцефаллограмму.
Медсёстры к нам плохо относились, ещё хуже, чем в детском доме. За любую провинность могли на уколы посадить. Я знал, что мне могут прописать укол, если я буду себя плохо вести, или если я не понравлюсь им или буду надоедать. Дети, которые там уже по нескольку раз побывали, меня сразу предупредили — пропишут тебе укол: аминазин или галоперидол. Или вообще смирительную рубашку наденут.
Я подрался там с другим молодым человеком, своим ровесником, и нас посадили двоих на уколы. Колят, на жопе шишки, хочется постоянно спать, ничего не понимаешь, ничего делать не можешь. И жопа болит.
Я видел, как другим детям делали уколы и связывали их: надевали рубашку и завязывали её.
Кормили по распорядку. Всех выводили в столовую, кормили очень плохо. Кушать всегда хотелось. Суп давали непонятный, гороховый, типа борщ, но всё равно дети не наедались, и я тоже не наедался. Всегда хотелось кушать. Мало и невкусно. Врачи, медсёстры нас, разумеется, не подкармливали.
На первом этаже была охрана, на этаже, где отделение, охраны не было. Там трудно убежать, потому что на окнах решётки и двери на отмычках. Из развлечений были, максимум, телевизор и игровая комната. Да и то, если ты себя нормально ведёшь, то можешь попасть в эту игровую комнату. Там какие-то кубики, какие-то занятия по желанию, какая-то херня. Мы играли в костяшки, сами делали из бумаги костяшки, была у нас такая игра.
В палате телевизора не было, в палате были только кровати. Личных вещей не было никаких. В восемь утра подъём, завтрак, во время завтрака таблетки принимали, а потом, после завтрака, кому прописаны уколы, тот на уколы шёл. После уколов палату закрывали и мы сидели в палате. А потом, по желанию воспитателя, могли пойти посмотреть сериал какой-нибудь, либо «улицу Сезам».
Мы в это время просто играли на хлеб в костяшки. Заранее перед обедом кто-то проигрывал хлеб свой или котлету или ещё что-нибудь. На еду, короче, играли. На гостинцы.
Ещё мы мыли полы. Вообще, это должен делать персонал больницы, но если ты хотел лишний кусок хлеба или котлету, то тебе приходилось мыть коридор, туалет.
В палате обычно несколько человек качаются с боку на бок, сосут пальцы. Человек пять-шесть может это делать одновременно, пока не заснут. Кто-то орёт что-то, кто-то «лунатит». В туалет нас будили, поднимали всех ночью, в туалет водили. Если ты захочешь сам в туалет пойти, то не факт, что ты туда попадёшь.
Ведро ставили. Ну, наблюдалкам не ставили, потому что они ссали и срали прямо в кровать. А те, кто не наблюдалки, им ставили ведро, чтобы можно было туда поссать. С утра кому-нибудь приходилось это выливать. В палатах открывались форточки, сверху так, как сейчас в электричках. Но этого для нормальной вентиляции не хватало, поэтому запах в палате стоял соответствующий.
Лежали мои ровесники, 10-11 лет, и старше были — 14-15 лет. С разных детских домов дети лежали. И с 15-го детского дома, и с 7-го. Ещё какой-то акробатический детский дом там был. Были и домашние дети, но они, в основном, лежали в наблюдалках. Из детских домов за плохое поведение клали детей в больницу.
Дети были вменяемые, не психи, я дружил с некоторыми. Девочки тоже лежали, но они лежали на других этажах. Взрослых не было, они в других уже психиатрических больницах.
Потом меня выписали, меня забрала бабушка домой. Я с друзьями играл в футбол, занимался спортом, где-то за месяц потихоньку пришёл в себя. Потом опять начал бегать в отместку за то, что что меня положили в психушку. Я обиделся на бабушку, на всю родню.
В школе я не учился, бегал на улице, со Стёпой, Юрой опять. Осень, зиму мы бегали, пока нас не поймали после очередного ограбления. Бабушка по-прежнему не хотела видеть моих друзей, говорила, что это уголовники. Осуждала меня. Но я всё равно её не слушался, потому что я был злой.
Психиатрическая больница № 11
Дальше меня положили в психиатрическую больницу ещё раз. Бабушка вместе с дядей решили, что мне это пойдёт на пользу. Потому что после психушки я находился две недели или месяц дома, их устраивало, что я никуда не бегаю. Опять приехал дядя Юра и в этот раз он меня отвёз в 11-ю больницу. Это где-то за Черноголовкой.
Туда я снова попал сначала к наблюдалкам. Больница была больше чем шестая, пять этажей. Два этажа для детей помладше и два для детей постарше. Меня положили туда, где дети постарше: от 12 до 16 лет. Хотя некоторым наблюдалкам было по 23, по 24 года, уже бородатые такие.
Содержание такое же было, еда такая же точно, персонал такой же как в шестой. Там я пролежал 4 (четыре) месяца. Мне никто не сказал, сколько я буду лежать. Просто положили, и я думал, что полежу там не так долго, а пролежал четыре месяца. Я туда попал в начале зимы и всю зиму там провёл. Новый год там отметил. И уже в конце зимы я вышел, когда уже снег растаял.
Там я тоже ходил в пижаме, потому что я, опять же, как побежник туда попал. Тоже аминазин, смирительная рубашка. Тем, кто себя плохо вёл, связывали руки-ноги, клали на живот и привязывали к кровати, чтобы ты не мог перевернуться.
Меня наказывали за то, что я высказывал своё недовольство. Мне не нравилось, что кого-то бьют, что такое отношение к детям. Накзаывали за то, что я жаловался на голод. Несколько воспитателей сразу же собиралось, человека четыре, и связывали. В случае чего, когда всё отделение с ума сходило, мужчин вызывали.
Женщины из персонала сами себя называли воспитателями. Ещё говорили, что никто не хочет работать, а они типа делают нам одолжение тем, что работают там. Нормальных людей среди персонала мне не попадалось.
Посуда была только железной. И миски, и кружки. Если тебе хотелось в туалет, надо было постучаться в стекло, крикнуть, что ты хочешь в туалет. В туалете можно было и попить воды.
Гулять побежников выпускали редко, и то, если заведующий отделением давал согласие. Иногда группа шла гулять, а если ты побежник, то тебя могли оставить с наблюдалками или в палате запереть.
Заведующий отделением назначал и уколы и лекарства. Обследований никаких не проводили. Просто выписывали таблетки, либо уколы. За всё время, что я находился в психушках, комиссий ни разу не видел. Всё время одни и те же люди, и заведущий отделением появлялся раз в неделю.
Ночью в палате горел ночник — специальная лампочка, чтобы можно было встать и поссать. Радио в палатах не было. Только в игровой комнате были пластинки.
Четыре месяца в одиннадцатой — это было жёстко. Я плакал, скучал по бабушке. Бабушка приезжала раз в две недели. Старшая сестра несовершеннолетняя приезжала со своим будущим мужем: сестра и её муж — ровесники, познакомились прямо в детском доме. Бабушка почему-то была уверена, что мне психушка на пользу пойдёт. Полагали, что я нюхаю клей «Момент», хотя тогда я его не нюхал уже. Перед смертью, когда мне уже было больше 20 лет, она мне покаялась и просила прощения, за то, что она сделала. Говорила, что ее запутали родственники. Потом убедили воспитатели и врачи сдать меня в психушку на лечение. Плакала. Я тоже плакал. Бабушку я очень любил и люблю до сих пор. Она не виновата.
Фактически, в психушке было то же самое, что и в детском доме, только вещей личных нет, телевизора. Даже нет тумбочки. Только в психушках уколы чаще, плюс ты не можешь в психушке пойти никуда, даже из комнаты выйти нельзя, если захочешь, а в детском доме можно на улицу выйти, можешь пойти попить, посрать, поесть…
Чувствовал я себя плохо, был открытый рот, текли слюни, плохо спалось. Сонный был, спортом никаким вообще не занимались, потому что гулять не водили, а побегать по отделению нельзя было. Под уколами бегать нельзя. Жопа болела, вся в шишках была.
Периодически в больнице было шумно, наблюдалки какие-то стоны издавали, раскачивались синхронно, мычали. Могли это часов по пять подряд.
Там были два брата-близнеца, мои ровесники, у которых были родители, но их постоянно клали на зиму. Вообще, из наблюдалок были домашние дети, а из нормальных — в основном, лежали наказанные детдомовцы. Кто-то жил в больнице с малых лет.
Когда меня выписали в том году последний раз, мы поехали к бабушке домой. Был, наверное, где-то апрель или конец марта. Мне было уже 11 лет.
Всего я лежал в психушках четыре раза: два раза в шестой и два раза в одиннадцатой. Больницы друг от друга практически не отличались. С каждым разом я лежал всё дольше. В психушки меня, в основном, старался определить дядя Юра. С ним у меня с тех пор отношений нет.
--- Конец первой части ---
Теперь, как обычно, ссылки на работу компрачикосов.
1. Павел Астахов заставил меня улыбнуться. Цитирую Бэтмана (источник): «За каждый случай необоснованного изъятия ребенка из семьи будем наказывать вплоть до уголовной ответственности! Это не конвейер, предназначенный для того, чтобы детей делать сиротами. Уполномоченный, как контролер, должен следить за тем, чтобы социальный механизм работал правильно, по существующим законам, а не так, как представляют себе отдельные чиновники».
Дам Астахову наводочку. Есть совершенно очевидные дела — дело Лапиных (ссылка) и дело Фоменко (ссылка), например. Можно вот прямо сейчас брать и привлекать конкретных компрачикосов к уголовной ответственности.
Чего же Астахов ждёт? Рождества?
2. История с семьёй Рантала, на которую наехали финские компрачикосы закончилась относительно хорошо. Ребёнок ходит в школу в Петербурге, сейчас ему ничего не угрожает. Его мать находится в больнице с сердечным заболеванием (ссылка).
3. Мне порекомендовали книгу Павла Астахова о Павле Астахове: http://lib.rus.ec/b/126179. Кто-нибудь читал уже — стоит тратить время?
4. В России 1,6 миллиона учителей на 15 миллионов школьников. То есть, на одного учителя приходится примерно 10 учеников. Разумеется, классов в 10 человек никто в обычных школах не видел, однако таковы уж издержки классно-урочной системы — время учителей расходуется крайне неэффективно.
Любопытно другое. Г-н Фурсенко предлагает количество учителей подсократить, направив треть педагогов в службы опеки и попечительства (пруфлинк). Полмиллиона педработников, которых сочли недостаточно квалифицированными для работы в школах, будут ходить по квартирам и «помогать» семьям — как вам такая перспектива?
5. Разбор нового законопроекта от Минздравсоцразвития. Цитирую кусочек (источник):
«Жизнь семьи в России юридически во многом определяется „Семейным кодексом РФ“. Ст. 63 Кодекса обязывает родителей «заботиться о здоровье … своих детей», что вполне естественно. А ст. 77 Семейного Кодекса указывает, что органы опеки имеют право немедленно отобрать ребенка у родителей «при непосредственной угрозе жизни ребенка или его здоровью». Хотя этой нормой регулярно злоупотребляют, отнимая детей у родителей по надуманным основаниям, она в целом понятна с точки зрения здравого смысла… или была понятна, пока именно здравый смысл определял ее понимание. К сожалению, с введением нового закона о здоровье здравый смысл перестанет играть определяющую роль, потому что законопроект дает юридическое определение здоровья.
Согласно этому определению, здоровье – это не просто отсутствие заболеваний, но „состояние полного физического, душевного и социального благополучия“ (ст. 2 законопроекта). Ясно, что все российские дети будут теперь в ситуации непосредственной угрозы здоровью – ведь полное физическое и душевное благополучие – недостижимо. Но в особенно угрожающем положении окажутся дети из бедных семей – ведь их „социальное здоровье“ сильно нарушено пребыванием в бедной семье. Новое определение здоровья даст возможность „позаботиться“ о них государству – изъяв из „нездоровых“ бедных условий семьи и обеспечив здоровую и благополучную жизнь в детском доме или у приемных родителей. Им только и останется благодарить: „Спасибо Минздравсоцразвитию за наше счастливое детство“».
Инструкция, как протестовать против этого законопроекта и куда отправлять гневные письма лежит вот здесь (ссылка).
6. Новости из Украины. Министерство здравоохранения Украины намерено уже с 2011-го года проводить обязательную ежегодную диспансеризацию всех граждан. То есть, каждый украинец, как ребёнок, так и взрослый, будет обязан раз в год пройти полноценный медосмотр (подробнее).
7. Эхо Москвы, Геннадий Онищенко требует заставлять детей кушать в школе непременно школьную еду (ссылка).
Уважаемые школьники, а как сейчас кормят в школах? Когда я учился, например, кормили не особо вкусно, но, в принципе, вполне терпимо.
8. Каждый воспитанник детского дома Москвы обходится бюджету в 40 тысяч рублей ежемесячно (пруфлинк).
Почему нельзя отдать эти деньги семьям, которые хотят взять приёмного ребёнка? Наивный вопрос. Во-первых, потому что тогда придётся уволить кучу чиновников. А во-вторых, зачем тратить деньги, если можно пустить их на премии собственным сотрудникам?
Вот, например, как пенсионный фонд зажимает деньги на детей-инвалидов: http://www.rtr.spb.ru/vesti/vesti_2010/news_detail.asp?id=5493.
9. В Украине у бывшей порноактрисы пытаются отнять детей (подробнее).
Следующий логичный шаг — начать отнимать детей у одиноких матерей. Ну, нечего развратничать, ага?
10. Снова Украина. Отчёт про попытку усыновления ребёнка (ссылка).
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →