Академик Струмилин выносит советской экономике приговор

Конечно, с течением времени преимущества вольного найма в русской промышленности, несмотря на крепостное право, брали свое. Принудительный труд все время уступал свое место свободному…

…в то время как общее число рабочих возросло [за полвека] в 12,4 раза, принудительный труд увеличился всего в 2,5 раза, причем за последние 35 лет перед освобождением крестьян он даже абсолютно сокращался, и таким образом весь прирост шел почти целиком за счет вольного найма.

Очень интересно, что столь интенсивное вытеснение принудительного пруда свободным происходило, несмотря на то что принудительный труд еще в начале XIX века расценивался вдвое дешевле свободного. Так, например, на шелковой фабрике Дудышкина около 1802 г. посессионные ткачи вырабатывали по 3 руб. 75 коп., а вольные по 7 руб. 33 коп. ассигнациями в месяц. На полотняной фабрике Щербатова приписные ткачи в 1817 г. вырабатывали в месяц около 12 руб. 50 коп., а вольные на фабрике Горбунова в той же Ярославской губ. — более 20 руб. в месяц. Подобное же соотношение наблюдалось на Купавинской суконной фабрике Богородского уезда в 1834 г. «Месячный народ — жаловались здешние посессионные рабочие в прошении министру финансов — как-то: кузнецы, слесаря, токаря, столяры и пр. получают от 10 до 15 руб., а по вольной цене по 40 руб., равенщики при машинах в месяц по 8 руб., а по вольной цене 25 руб., на чесальных машинах мальчики 15 и 16 лет по 7 руб., а по вольной цене по 17 руб., при сновальне девки получают по 3 руб. 50 коп., а по вольной цене по 8 руб.». Туган-Барановский, сопоставлявший эти цифры, заявленные рабочими, с официальной справкой конторы удостоверяет полное их соответствие. Да и по свидетельству самих хозяев фабрики Бабкиных «вольным рабочим платилось вдвое против посессионных».

В данном случае речь идет, по-видимому, только о «месячных» рабочих и, стало быть, о повременных расценках. Но и на сдельной работе при одних и тех же расценках принудительный труд оплачивался значительно ниже вольного, ибо оказывался значительно менее производительным. Так, например, на той же Купавинской фабрике «вольные ткачи вырабатывали в месяц около 3 половинок "масловых" сукон и около 7 половинок "мизерицких" и русских сукон; посессионные же ткачи на той же фабрике вырабатывали масловых только две половинки, а мизерицких и русских 4, редко 5 половинок в месяц… хотя задельную плату они получали одинаковую». Очевидно, здесь решающим моментом была уже не столько норма и форма оплаты, сколько общее разлагающее влияние сознания полной безнадежности и беспросветности своей судьбы на стороне принудительного труда. «Многие из владельцев привилегированных (т. е. посессионных) фабрик, — свидетельствует современник в «Журнале мануфактур и торговли» за 1837 г., т. X, начали давать постоянную плату рабочим; многие платят им даже наравне с рабочими наемными. Но и в этом случае они нередко с большой неохотой принимаются за способ производства более или менее улучшенный, и всегда наемные рабочие лучше их». Вместе с тем, когда рабочие посессионной фабрики Угличанинова, пользовавшиеся довольно дурной славой, получили свободу и стали работать по вольному найму на соседней фабрике Оловянишникова, то они «вскоре работали так же хорошо, как и прочие работники».

Эти красноречивые свидетельства объясняют многое. Они объясняют почему, скажем, ивановские и прочие купеческие фабрики с наемным трудом процветали, получая после 1812 г. до пятисот (!) процентов прибылей за год, а привилегированные дворянские, строившиеся на подневольном труде, то и дело банкротились. Они объясняют, почему еще в 1832 г. дворянских фабрик насчитывалось 862 из 5.599, т. е. 15,5%, а в конце сороковых годов, по Гакстгаузену, их оставалось уже не свыше 500 из 10.000, т. е. едва 5%. Они объясняют, почему русская крупная промышленность, несмотря на богатейшие свои задатки и одно из первых мест еще в конце XVIII века, оставшись одна на целые десятилетия в путах феодализма, так быстро и резко отстала после великой буржуазной революции 1789 г. от западноевропейской индустрии. Они объясняют также и то, почему даже весьма полнокровный русский феодализм рано или поздно должен был уступить свое место вполне развитой системе чисто капиталистических отношений «свободного» найма.