Чиновничество и дворянство в РИ, российские военнопленные в 1905 году и уроки Февральской революции

Судя по многочисленным дискуссиям в интернете, представления об исторической России (от «низового» общественного мнения до среды провластных идеологов) и в настоящее время недалеко ушли от навязывавшихся в советское время штампов (что, в общем, понятно, менять их было некому и незачем). То, что реалии начала ХХ века известны при этом хуже всего, не должно вызывать удивления, поскольку, говоря о предреволюционном времени, оперировать реалиями XVIII — начала XIX вв. — вполне привычное дело. Это касается в общем-то всех областей русской жизни.

Если же взять такой ее аспект, как состав, качественный уровень и имущественное положение элитных слоев империи, то тут представления сводятся примерно к тому, что Россией (причем говорится это с интонацией «в отличие от других стран») управлял огромный по численности и состоявший из богатых дворян-помещиков слой невежественных и коррумпированных чиновников, которые не пускали в свою среду образованных «разночинцев» и вообще представителей «народа», а основу бытия определяли «сословные привилегии». Все это на фоне реалий, особенно «в европейском контексте», выглядит довольно забавно. К тому, как дело обстояло в действительности, можно, конечно, относиться по-разному (хорошо или плохо, например, что чиновников на самом деле было очень мало, доля представителей низших сословий среди студентов была одной из самых высоких в Европе, связь управленческого слоя с недвижимостью минимальной и т. д. — вопросы спорные), но иметь представление об этом в любом случае не мешает.

Так вот, о какой-то гипертрофии госаппарата (по выражению советского поэта, «чиновник на чиновнике как бацилла на бацилле») ни в один период говорить никогда не приходилось (потому, кстати, и крепостное право, при котором административный контроль за значительной частью населения фактически перекладывался на помещика, не могло быть отменено ранее создания достаточно многочисленного госаппарата, который был сформирован лишь к 30-м годам XIX века). В середине XVIII века в России всех ранговых гражданских чиновников было всего немногим более 2 тыс. чел, в 1796 г. — 15,5 тыс., в 1804 г. — 13,2 тыс., в 1847 г. — 61,5 тыс., в 1857 г. — 86 тыс., в 1897 г. — 101,5 тыс. К 1856 г. расходы на внутреннее управление в России (при значительно больших территории и населении) составили 12,2 млн руб., тогда как в Австрии — 30, Франции — более 36,5, Англии — 49 млн в рублевом эквиваленте.

В 1913 году даже вместе с неранговыми канцеляристами чиновников насчитывалось 252,9 тыс. Эта группа составляла лишь доли процента в населении страны. На 1000 человек населения в XVIII веке приходилось 0,6 чиновника, в 1857 г. — 2,0, в 1880 г. — 1,4, в 1897 г. — 1,2 и в 1913 г. — 1,6. Между тем во Франции уже в середине XIX в. госслужащих было 0,5 млн, в Англии к 1914 г. (при втрое-вчетверо меньшем населении) — 779 тыс., в США в 1900 г. (при в 1,5 раза меньшем населении) — 1275 тыс., наконец, в Германии в 1918 г. (при в 2,5 раза меньшем населении) — 1,5 млн. С учетом численности населения в России на душу населения приходилось в несколько раз меньше чиновников, чем в любой европейской стране. Для сравнения рост бюрократии в СССР – 387% от уровня РИ, а в силовых структурах и вовсе 10-ти кратный.

Служилый слой при этом был и самым образованным слоем в стране. Не только до 90% деятелей российской науки и культуры происходило из этой среды, но и подавляющее большинство их сами были чиновниками и офицерами. <…> …уровень образования чиновничества был весьма высок: к концу XIX в. высшее образование имели 87% высшего чиновничества (один из самых высоких показателей в Европе; в Англии, например, даже к концу 20-х годов ХХ в. высшим образованием могли похвастаться лишь около 80% госслужащих) и до 60% среднего.

Что касается практики социального рекрутирования и состава элитных слоев и высшего сословия, то Россия была единственной европейской страной, где дворянство (хотя оно было одним из самых малочисленных в Европе — 1% населения) не только пополнялось исключительно через службу, но аноблирование на службе по достижении определенного чина или ордена происходило автоматически, так что к началу ХХ в. 80–90% всех дворянских родов оказались возникшими на основе принципов «Табели о рангах». Обычно процесс перехода в высшее сословие происходил на протяжении двух—трех поколений, иногда медленнее, но часто (на военной службе) быстрее. В начале 1720 годов недворянское происхождение имели 30–40% офицеров, во второй половине ХVIII в. около 30%, в первой половине XIX в. примерно 26%, в 60-х годах XIX в. — 44%. Накануне Первой мировой войны потомственных дворян по происхождению в офицерском корпусе было не более 25% при 25,7% выходцев из крестьян и мещан (среди офицеров, произведенных в 1914–1917 гг. из крестьян и мещан было около 80%, при доле дворян менее 10%). Среди чиновников лиц недворянского происхождения в середине ХVIII в. было более 55%, в начале и середине XIX в. — 60%, в конце XIX в. — 70%, в начале ХХ в. — более 80%.

Что же касается состава учебных заведений, то по сравнению с 1880-м, в 1898-м году доля всех высших социальных групп (дворян, чиновников, духовенства) в университетах сократилась с 70 до 50%, а низших — выросла с 25 до 48%, в мужских гимназиях представительство низших сословий увеличилось с 38 до 43%, а в женских составило 48,7% (даже несколько превысив долю высших —48,4%); в прогимназиях низшие сословия составляли 73%. В канун ПМВ в гимназиях они составили 57,4%, причем в провинции — до 2/3 (например, в Костромской губернии — 65,4%, в Ярославской — 62,6%). За годы ПМВ процесс еще более продвинулся (вплоть до таких, например, цифр: в Угличской гимназии к 1917 году из 416 учащихся детей крестьян было 132, мещан 126, духовенства 55, чиновников 31, купцов 29, учителей 14, дворян 8, прочих 21).

Итак, в последней четверти XIX века представителей низших сословий в гимназиях было между 40 и 50%, а в начале века ХХ — около 60%, причем из всех общегражданских типов учебных заведений, дававших среднее образование, классические гимназии были наиболее элитарными по составу, а в реальных гимназиях, технических, коммерческих, железнодорожных, землемерных, промышленных, сельскохозяйственных училищах их было гораздо больше, т. е. по всей средней школе не менее 60% в конце XIX века и до 80% в ХХ веке. Если же мы сравним эту ситуацию с той, что имела место в европейских странах (есть данные об учащихся старшей средней школы Англии, Франции и ряда германских государств: Пруссии, Вюртембергу, Бадену и Гессену), то обнаружим, что там представительство тех же самых слоев, которые соответствуют российским низшим сословиям, несколько ниже: в конце XIX века от 35 до 55%, в начале ХХ века — от 50 до 60%.

Состав студентов вузов при сравнении выглядит еще более выразительным. В России перед ПМВ доля высших социальных групп составила в университетах 46,2%, в технических вузах — 37,3%, т. е. менее половины. Во всех европейских странах социальные группы, соответствующие русским рамкам «дворяне-чиновники-духовенство», составляли в это время более половины (в Пруссии 52, Вюртемберге 58, Англии 63, Франции — 64%), а в конце XIX века (при половинной тогда доле этих сословий в РИ) — от 60 до 80% и более. <…>

Уже в конце XIX века среди всех потомственных дворян помещиками были не более трети, а среди служивших их было и совсем немного. Но даже если перенести это соотношение на всех потомственных дворян, служивших офицерами, то в конце XIX — начале ХХ в. помещиков среди всех офицеров не могло быть более 10–15%. <…> уже в 1905 г. в европейской части России дворянские земли составляли только 13,7% от всего используемого земельного фонда (значительная часть его принадлежала государству), а к 1915-му — менее 10%.

А вот в Англии, где вообще почти вся земля принадлежала помещикам (причем в основном крупнейшим), «аграрного вопроса»… не было. Как никого особенно не волновал факт наличия Палаты лордов, социальный состав парламента и т. п. вопросы. Но о социальных реалиях иных государств публика осведомлена еще менее, чем о российских, что не мешает их постоянно «сравнивать».

Помимо японского рациона все пленные получали деньги от российского правительства через посольство Франции в Токио. Унтерам в зависимости от количества лычек полагалось в месяц от одной иены до полутора, рядовым — по пол-иены. Участникам обороны Порт-Артура периодически пересылали и дополнительные пожертвования — иногда по 15 иен каждому. Для сравнения — в то время в Японии полтора килограмма риса стоили десятую часть иены. На иену можно было купить 4 литра саке. В каждой зоне имелись лавки, а одни из ворот лагеря в обиходе назывались "водочными" — через них местные торговцы потихоньку проносили выпивку.

Наиболее предприимчивые пленные наладили швейные и сапожные мастерские или с разрешения охраны выходили в город за товарами, которые потом с выгодой перепродавали. А томившиеся от безделья обитатели лагеря Нарасино страстно предавались всевозможным играм — в каждом бараке, например, были устроены самодельные бильярды. Охрана закрывала глаза на то, что пленные резались в карты на деньги, а проигравшие для возвращения долгов продавали свои пожитки на импровизированных блошиных рынках. Впрочем, этим занимались не все — в лагере были самодеятельные оркестры, работала школа, где преподавал доброволец-офицер. Русские пленные построили себе церковь, куда регулярно приезжал священник-японец из столицы. Мусульмане молились в мечети, католики — в костеле, евреи — в синагоге, свой молельный дом был даже у 94 протестантов-прибалтов.

Пленные свободно отправляли письма в Россию, которые, правда, читала цензура. Долетали сюда и известия о бушевавшей на родине революции — один из работавших в лагере русских врачей, по свидетельствам охранников, пытался выступать с пропагандистскими речами и распространять листовки социалистического содержания. Однако агитацию пресекли по указанию японских властей.

После прекращения войны в Токио 7 ноября 1905 года был подписан протокол об обмене пленными, и русских партиями стали отправлять домой. На оставшиеся деньги они покупали сувениры — в основном японские игрушки, посуду и открытки с видами. Фельдфебелям из руководства лагерного самоуправления перед отправкой на родину организовали экскурсию в Токио, а полицейские из Нарасино даже устроили концерт для пленных, продемонстрировав им, в частности, искусство самурайской рубки на мечах. "Мы часто потом говорили об этих русских, — писал в своих воспоминаниях один из жителей Нарасино. — Они были веселые, рослые и громко пели во время работы".

Февральская революция 1917 г. учит, что самыми разрушительными для государства потрясениями являются голодные бунты сытых людей. 

Из последующей истории мы знаем, что голодные не бунтуют.