Кто считался кулаком в СССР

Но прошел год, прежде чем Матвей Студенкин развернулся…

— Пиши: Гнилов Петр Емельянович — две лошади, три молочные коровы… Написал?.. Теперь ставь Добрякова Ефима — тоже две лошади — кобыла да стригунок, две коровы. Елькин Митрий Осипович…

Список был длинный, в него входили все, кто жил в достатке. Последним стоял Антип Рыжов, тесть Ивана Слегова. Против его фамилии Матвей указал проставить: «Не шибко богат — лошадь да корова, зато язык длинный, пускает вражеские разговоры по селу». Жаль, что Ваньку Слегова теперь не зацепишь — ни лошадей у него, ни коров, ни даже курицы своей во дворе не держит, и разговоры вражеские не приклеишь, молчун, хотя кому не ясно — думает не по-нашему.

…

Реквизированные у раскулаченных богатеев шубы, поневы, зипуны, сапоги раздавались по списку самым беднейшим. В беднейших числился и сам Матвей Студенкин, что у него — пара горшков щербатых, обгрызенные деревянные ложки да из живности тараканы в стенах. Он мог бы взять много — своя рука владыка, — но взял лишь полушубок с плеча Ефима Добрякова… Пригребать себе кулацкое Матвей не хотел — за идею воюем, не за барахло, пусть знают.

В освободившиеся дома вселяли тех, кто не имел крыши. На тридцать первом году своей жизни Пийко Лыков въехал в собственный дом — пятистенок Петра Гнилова. Въехал?.. Да нет, просто вошел, неся с собой фанерный чемоданчик и узел, где лежали суконные штаны и яловые сапоги.

Немного позже в деревне наступила страшная пора — раскулачивание. До сих пор помню, как оно проходило у нас в Преображенке. Это “мероприятие” проводил комитет, состоявший из головы сельрады (председателя сельсовета) и двух-трех “незаможников”, т.е. так называемых бедняков. Это, как правило, были бездельники-испольщики.

Слова “исполу” (что значит делать что-либо пополам с кем-то) и “испольщина” у нас забыты, а означали они в деревне вот что. Тот, кто не имел возможности обрабатывать землю, например многодетные вдовы или инвалиды, отдавал работящему соседу свою землю или часть ее как бы в аренду, получая взамен половину выращенного на ней урожая. Но довольно часто испольщиками становились лентяи, пропивавшие большую часть урожая, выращенного на их земле чужими руками. С точки зрения марксовой политэкономии это называется эксплуатация, но в Преображенке тогда о политэкономии не ведали, и наши пьяницы очень гордились своей принадлежностью к сельскому пролетариату.

Вначале комитет составлял список кандидатов на раскулачивание по следующим критериям: земли больше десяти десятин — кулак, есть пара лошадей и корова — кулак. Причем эти критерии прикладывались к людям механически: откуда земля, откуда скотина, как человек живет, сколько народу в семье — это не учитывалось. Так и мой дед Макар Федоренко, до революции голодовавший, попал в кулаки благодаря ленинскому Декрету о земле. Моя бабушка Марфа родила ему восемнадцать детей, из которых выжило тринадцать. Дети выросли, но дедушка не выделял их из хозяйства, потом у него появились еще снохи и внуки.

Поэтому при наделении землей по принципу “на едока” дедушкина семья, представлявшая собой “колхоз в миниатюре”, получила довольно солидный клин. Он не сдавал землю в аренду, а обрабатывал ее с детьми сам. Трудился от зари до зари, не пил и не курил. Днем отдыха у него было воскресенье, когда он шел за речку в городок Орехов, где развлекался тем, что гулял по базару, беседуя с людьми и узнавая новости, а потом стоял обедню в церкви. По возвращении домой он традиционно обедал со всей семьей, потом отсыпался, а на рассвете снова за работу. Вот такой был “мироед”.

В семье было две коровы и одна лошаденка, которую дед холил и лелеял, называл “кормилицей” и иногда даже ночевал с ней вместе на конюшне. Он ложился спать в сапетку (круглую плетеную из лозы корзину, в которой обычно носили корм), заменявшую ему будильник. В сапетке было тесно, и дед, ворочаясь во сне, волей-неволей через час-другой из нее самопроизвольно выпадал и просыпался. Так, за ночь он несколько раз подсыпал корму лошади и никогда не просыпал час выхода в поле.

Лошадь в крестьянской семье была кормилицей, поскольку без нее земельный надел обработать было нельзя. Тот, кто лишался коня и не мог купить другого, как правило, бедствовал. Младшего из своих сыновей, моего дядю, которого звали Костя, дед однажды выгнал из дому именно за то, что по его недосмотру погиб жеребенок. Малыш пасся на берегу пруда стреноженным и поэтому, увлеченный другими лошадьми в воду, не смог из нее выбраться и утонул. Для деда Макара это стало истинной трагедией, поскольку из этого жеребенка он рассчитывал вырастить доброго помощника в своем нелегком труде, и этой мечты ему пришлось лишиться.

<…>

Но вернемся к “делам” комитетов по раскулачиванию. Выгнав людей из родного дома, комитет приступал к реализации выморочного имущества. Продавалось все — от дома и других построек на разборку до последней курицы и сковородки. На таком примитивном аукционе можно было купить за бесценок дорогие вещи. К. примеру, дедов плуг, молотилка и другой инвентарь были проданы по цене пары бутылок водки. Дело не в том, что это, действительно, стоило тогда дешево,
просто у крестьян не было денег. Кстати, моя мама упросила отчима сходить на это печальное торжище и купить что-нибудь на память о ее семье и родимом доме. Он сходил на “красный аукцион” и принес оттуда стенные часы, которые купил за один рубль.

Вот так по произволу в общем-то непутевых людей от семейных гнезд оставались пепелища, по которым после бегали разве что бродячие собаки. Страдали не только люди, подрубались под корень производительные силы российского сельского хозяйства. Перестали стучать по дороге, проходившей недалеко от нашего дома, брички, груженые хлебом, выстраивавшиеся с ночи в километровые очереди на элеватор, чтобы сдать государству хлеб. Уничтожался хозяин земли, уничтожались хозяйственные и семейные традиции, создававшиеся столетиями, менялся уклад жизни, менялась человеческая психология. Человек из хозяина земли превращался в винтик безжалостной машины, а людские слезы и кровь стали дешевле водицы.

Расскажу еще о четвертой деревне Б., которая отличается от вышеописанных тем, что в ней есть крестьянин-кулак, настоящий кулак, ростовщик-процентщик… Из всего «Счастливого уголка» только в деревне Б. есть настоящий кулак. Этот ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги.

<…>

Прежде крестьяне Б. были очень бедны, почти вся молодежь уходила на заработки в Москву, высылала порядочно денег, но все-таки хозяева постоянно были в нужде, должали, запродавали летнюю работу. В последнее время пример крестьян Д., С., А. подействовал и на Б., стали и они поговаривать «зачем в Москву ходить, у нас и тут Москва»; стали больше заниматься хозяйством, землею и, видимо, поправляются. Нынче уж никто из семейных в Москву не ходит, и слушаются кулака только сироты, приемышки, возвращающиеся молодые солдаты. Кулаку стало менее выгодно около крестьян, и он переносит свою деятельность на помещиков, около которых, по его словам, тоже пожива хороша.

193. Ростовщичество, то есть взимание в виде промысла за данные взаймы деньги процентов сверх дозволенных законом, или предоставление в пользование орудий производства, скота, полевых, огородных или посевных семян за вознаграждение в размере, явно превышающем обычную для данной местности норму, с использованием нужды или стесненного положения получающего ссуду, карается -

принудительными работами на срок до одного года или лишением свободы на тот же срок, с конфискацией части имущества или без таковой.

194. Вымогательство, то есть требование передачи каких-либо имущественных выгод или права на имущество, или же совершение каких-либо действий под страхом учинения насилия над личностью, или истребление его имущества карается -

лишением свободы на срок до двух лет.

Родился пятым ребёнком в семье крестьянина Ивана Ильича Рыкова, переселенца из слободы Кукарка Яранского уезда Вятской губернии (позднее в составе Нижегородской губернии). Старше него были брат Иван (р. 1867), сёстры Клавдия (р. 1874), Лариса (р. 1876) и Фаина (р.1879), младший брат Алексей умер после окончания гимназии. Отец занимался земледелием в Вятской губернии, потом торговлей в Саратове, женился вторично. В 1890 году отец Рыкова уехал по торговым делам в Мерв, где умер от холеры, оставив семью из 6 человек, состоящую из детей от первого и второго браков.

Детство Рыкова прошло в нужде. Мачеха могла прокормить только своих родных детей. Старшая сестра, Клавдия Ивановна, служившая в конторе Рязанско-Уральской железной дороги и занимавшаяся частными уроками, взяла на своё попечение мальчика и помогла ему поступить в 1892 году в Саратовскую 1-ю классическую гимназию. Позже, когда 13-летний Рыков был переведён в старшие классы гимназии, он уже сам зарабатывал частными уроками. Любимыми предметами Рыкова в гимназические годы были математика, физика и естественные науки

"…Я уже говорил, что товарищ Рыков и его ближайшие друзья несколько раз ставили вопрос об импорте хлеба из-за границы. Товарищ Рыков говорил сначала о необходимости ввоза миллионов 80-100 пуд. хлеба. Это составит около 200 млн руб валюты. Потом он поставил вопрос о ввозе 50 млн руб. валюты. Потом он поставил вопрос о ввозе 50 млн пуд., т.е. на 100 млн руб. валюты. Мы это дело отвергли, решив, что лучше нажимать на кулака и выжать у него хлебные излишки, которых у него немало, чем тратить валюту, отложенную для того, чтобы ввезти оборудование для нашей промышленности. Теперь товарищ Рыков меняет фронт. Теперь он уверяет, что капиталисты дают нам хлеб в кредит, а мы будто бы не хотим его брать. Он сказал, что через его руки прошло несколько телеграмм, из которых видно, что нам хотят дать хлеб капиталисты в кредит. При этом он изображает дело так, что будто бы имеются у нас такие люди, которые не хотят принять хлеб в кредит либо из каприза, либо по каким-то другим непонятным причинам.

Все это чепуха, товарищи. Смешно было бы думать, что капиталисты Запада вдруг взяли и стали жалеть нас, желая дать нам несколько десятков миллионов пудов хлеба чуть ли не даром или в долгосрочный кредит…

Сейчас в капиталистическом мире идут большие споры насчет наших финансовых возможностей. Одни говорят, что мы уже банкроты и падение советской власти — дело нескольких месяцев, если не недель. Другие говорят, что это неверно, что советская власть сидит крепко, что финансовые возможности у нее имеются и хлеба у нее хватит. И вот задача состоит в том, чтобы проявить нам должную стойкость и выдержку, не поддаваться на лживые обещания насчет отпуска хлеба в кредит и показать капиталистическому миру, что мы обойдемся без ввоза хлеба. Это не только мое мнение. Это мнение большинства Политбюро, если не всех членов Политбюро. На этом основании мы решили отказаться от предложения Нансена о ввозе хлеба в СССР в кредит.