Незнакомый Маркс, неизбежность капитализма и «постэкономическое общество»

Несмотря на то, что сюртук выступает застегнутым на все пуговицы, холст узнает в нём родственную себе прекрасную душу стоимости. Но сюртук не может представлять стоимости в глазах холста без того, чтобы для последнего стоимость не приняла формы сюртука. Так индивидуум А не может относиться к индивидууму В как к его величеству без того, чтобы для А величество как таковое не приняло телесного вида В, – потому-то присущие величеству черты лица, волосы и многое другое меняются с каждой сменной властителя страны.

Следовательно, в том стоимостном отношении, в котором сюртук образует эквивалент холста, форма сюртука играет роль формы стоимости. Стоимость товара холст выражается поэтому в теле товара сюртук, стоимость одного товара – в потребительной стоимости другого. Как потребительская стоимость, холст есть вещь, чувственно отличная от сюртука; как стоимость, он «сюртукоподобен», выглядит совершенно так же, как сюртук. Таким образом, холст получает форму стоимости, отличную от его натуральной формы. Его стоимостное бытие проявляется в его подобии сюртуку, как овечья натура христианина – в уподоблении себя агнцу божию.

Мы видим, что все то, что раньше сказал нам анализ товарной стоимости, рассказывает сам холст, раз он вступает в общение с другим товаром, с сюртуком. Он только выражает свои мысли на единственно доступном ему языке, на товарном языке. Чтобы высказать, что труд в своем абстрактном свойстве человеческого труда образует его, холста, собственную стоимость, он говорит, что сюртук, поскольку он равнозначен ему и, следовательно, есть стоимость, состоит из того же самого труда, как и он, холст. Чтобы высказать, что возвышенная предметность его стоимости [Wertgegenstaendlichkeit] отлична от его грубого льняного тела, он говорит, что стоимость имеет вид сюртука и что поэтому сам он в качестве стоимости [Wertding] как две капли воды похож на сюртук. Заметим мимоходом, что и товарный язык, кроме еврейского, имеет немало других более или менее выработанных наречий. Немецкое «Wertsein» ["стоимость, стоимостное бытие"] выражает, например, менее отчетливо, чем романский глагол vаlеге, vаlег, vаlоiг [стоить], тот факт, что приравнивание товара В к товару А есть выражение собственной стоимости товара А. Раris vаut bien unе messe! Итак, посредством стоимостного отношения натуральная форма товара В становится формой стоимости товара А, или тело товара В становится зеркалом стоимости товара А. Товар А, относясь к товару В как к стоимостной плоти, как к материализации человеческого труда, делает потребительную стоимость В материалом для выражения своей собственной стоимости. Стоимость товара А, выраженная таким образом в потребительной стоимости товара В, обладает формой относительной стоимости.

Вспомнился хороший швейцарский знакомый. Он был моим куратором в Бернском университете, лет на 30 старше, но мы как то сошлись, много общались, ходили друг к другу в гости. Он любил рассказывать о своей бурной молодости. Я ж из поколения 1968 года, говорил. В моей молодости как было – выпьем и идем на демонстрацию, на митинг, с полицаями драться, побьют нас конечно, заберут в полицию, но радостно на душе. Он тогда читал советскую литературу переводную, Айтматова вот очень любил, "Первый учитель", любимая была его книга, мечтал о революции, о социализме в Швейцарии, а капитализм наоборот ненавидел. В те годы Швейцария очень благополучной была страной, но хотелось чего то, перемен хотелось. Я ухмылялся тогда про себя. Он потом диссертацию защитил по египетским пустынникам 4 века. Тихо преподавал, курировал иностранных студентов. Но убеждения остались, даже свою жену, смеясь, называл капиталисткой. Водил меня по каким то местам былой славы, где тусовались еще последние представители его поколения, те кто не сдался или не умер от такой жизни. Там пахло марихуаной, сидели и пили самое дешёвое пиво бывшие революционеры. Сейчас и их не осталось уже. "А революции у нас не получилось, слишком сыто все жили, за нами не пошли, может и к лучшему. Сейчас даже пытаться не стоит, сразу пресекут. Капитализм победил".

Хотя повышение качества жизни гипотетически может продолжаться бесконечно, физические блага здесь играют ограниченную роль. У богатого человека есть возможность выбирать занятие, место жительства, еду и досуг по своему вкусу, но после достижения этого уровня, последующий рост благосостояния сам по себе уже не сделает его счастливее. Насытившись физическими благами, человек может оставаться голодным душевно и/или духовно.

Именно этим объясняется образ жизни всех без исключения богачей в зрелом возрасте. Те, кто продолжают заниматься бизнесом, делают это уже не ради заработка, а ради прогресса, борьбы с раком, экономического образования или ради своего клана – каких-то общих целей, служение которым позволяет им испытывать внутреннее удовлетворение.

Те, кто отходят от дел, начинают коллекционировать страны, которые посетили, картины, которые у себя повесили, или женщин, с которыми переспали. Кто-то ударяется в духовные практики, кто-то в крестьянский образ жизни, а кто-то в благотворительность. Общим знаменателем у всех этих разнообразных способов провести остаток жизни является стремление получить что-то для души, а не для тела. <…>

Если экстраполировать в будущее логику экономического роста с его ограниченным влиянием на счастье, производимые экономикой блага сами по себе перестанут кому-либо обеспечивать дополнительное удовлетворение.

Экономика каждому даст возможность искать себя за ее пределами. И тогда, подобно богатым сегодня, все остальные завтра хотя и будут по-прежнему искать счастье, но и не в материальных благах. Будут пытаться создать для себе подобных нечто, за что те отплатят им вниманием, уважением или любовью. Или будут пытаться насытиться духовно, ища смысл жизни. <…>

Как бы там ни было, в мире будущего все заняты чем хотят и ищут счастья в самореализации, состязаясь друг с другом в славе и влиянии. <…>

Предчувствуя приближение этой постэкономической фазы развития, власти западных стран пытаются бежать впереди паровоза, подобно нашим радикальным марксистам прошлого. Последним их теория предсказывала вызревание в недрах развитого капитализма предпосылок для перехода к коммунизму, но они пытались ускорить этот переход, не дожидаясь того, как плод сам упадет с дерева. Так и сейчас хотят приблизить наступление новой эры, насаждая ее атрибуты.

Причем, история повторяется и в том, что подтверждает пословицу «тише едешь – дальше будешь». Если капитализму позволить работать по своим законам, когда-то он обеспечит полное изобилие и сам уступит дорогу постэкономическому обществу. Если же этот процесс ускоряют путем перераспределения богатства, когда его еще недостаточно для качественного скачка, капитализм работает хуже и растет медленнее, а наступление новой эры откладывается.

Резюмирую: благодаря экономическому развитию производство товаров и услуг постепенно перестает служить источником счастья, власти же развитых стран действуют так, как будто это будущее уже наступило.